[микумари]

Открыл для себя нового автора - поделись с другими!
Д.Голсуорси: "во всем надо видеть хорошую сторону". Намеренно выбрала не самый длинный рассказ...еще очень хорошее представление об авторе и его творчестве дает не шаблонная рецензия, а годы жизни. Годы жизни: 1867 - 1933.

Эта маленькая англичанка когда-то, восемнадцать лет тому назад, вышла
замуж за немца и прожила с ним все эти годы скромного счастья в Путни, на
окраине Лондона, где он занимался выделкой тонких сортов кожи. Он был
безобидный деловитый человек и умел делать все, чем искони занимаются
крестьяне Шварцвальда, которые сами делают там у себя в горах все
необходимое - и грубые холсты из собственного льна, и упряжь из кожи
домашнего скота, и одежду из его шерсти, и сосновую мебель, и хлеб в простых
печах из собственной муки, смолотой самым примитивным способом, и сыр из
молока своих коз. Почему он приехал в Англию, он, вероятно, и сам уже не
помнил - так давно это было; но он, вероятно, еще помнил, почему он женился
на своей Доре, дочери плотника из Путни, так как она до сих пор казалась ему
верхом совершенства: это была одна из тех простых лондонских женщин, в
которых под почти непроницаемой маской насмешливости и философского
спокойствия скрывается натура глубоко чувствительная и которые постоянно, с
удивительной простотой, словно не замечая этого, делают добро людям. Супруги
прожили в своем маленьком домике в Путни все эти восемнадцать лет, так и не
собравшись переехать в другой, хотя неоднократно намеревались сделать это
ради детей, которых у них было трое - мальчик и две девочки. Миссис Гергарт
- я буду называть ее так, потому что муж ее носил весьма типичную немецкую
фамилию, а имена и фамилии имеют куда большее значение, чем мог предполагать
даже Шекспир, - так вот, миссис Гергарт была маленькая женщина с огромными
карими глазами и темными вьющимися волосами, в которых к тому времени, как
разразилась война, уже проглядывали седые нити. Ее сыну Дэвиду, старшему из
детей, было в то время четырнадцать, а девочкам Минни и Виолетте - восемь и
пять, и обе они были премиленькие, особенно меньшая. Гергарт, возможно,
потому, что он был хороший мастер, так и не пошел в гору. Фирма считала его
человеком незаменимым и платила ему довольно неплохо, но он не обладал
"пробивной силой", потому что по характеру своему был
работягой-ремесленником и в свободное время обычно выполнял всякие мелкие
работы у себя дома или у соседей, за что, разумеется, не получал никакого
вознаграждения. И потому они жили скромно, ничего не откладывая на будущее,
ибо для этого нужно думать только о своем кошельке. Но зато они жили
счастливо и не имели врагов; и каждый год в их тщательно прибранном домике и
крошечном садике за домом можно было заметить что-нибудь новое, какое-нибудь
маленькое усовершенствование. Миссис Гергарт, которая была не только женой и
матерью, но и кухаркой, и швеей, и прачкой у себя дома, пользовалась на их
улице, где домики стояли почти обособленно, славой человека, всегда готового
прийти на помощь всякому, на кого обрушилось несчастье или болезнь. Здоровья
она была не особенно крепкого, с тех пор как первые роды прошли у нее не
совсем хорошо, но она обладала той особой силой духа, которая позволяет
видеть вещи такими, каковы они есть, и все же не отчаиваться, что немало
обескураживает Судьбу. Она хорошо сознавала недостатки своего мужа и не
менее ясно видела его достоинства - и супруги никогда не ссорились. С
изумительной объективностью судила она и о характерах своих детей; одного
только она не могла знать наверняка: какими они станут, когда вырастут.
Перед началом войны они как раз собрались отправиться всей семьей в
Маргейт на праздники, и так как это стало бы в их жизни событием почти
небывалым, то, когда поездку пришлось отменить, они представили себе
катастрофу, постигшую мир, с такой ясностью, с какой иначе никогда не могли
бы осознать ее эти домоседы, столь далекие от всей обстановки, в которой
созрели зерна мировой войны. Если не считать случайных замечаний о том, что
война эта ужасна, они только однажды, и притом очень недолго, беседовали о
ее возникновении, лежа на своей железной кровати под неизменным коричневым с
красными полосами стеганым одеялом. Они согласились, что жестоко и
несправедливо было вторгаться в "эту маленькую Бельгию", и на этом
прекратили обсуждать событие, которое казалось им нелепым и безумным
преступлением против всего, что они привыкли считать нормальной жизнью. Они
получали газеты - одну ежедневную и одну еженедельную, - которым верили так
же слепо, как и миллион других читателей, и пришли в ужас, прочитав в свое
время про злодеяния "гуннов", после чего не замедлили осудить кайзера и его
милитаризм с такой решительностью, словно были английскими подданными.
Именно потому их неприятно удивило, когда в тех же самых газетах стали
попадаться упоминания о "гуннах, которых немало еще живет среди нас", а
также о "шпионах" и о том, какую опасность представляют для нации эти "змеи,
вскормленные у нее на груди". Оба они были глубоко убеждены, что ни в коей
степени не являются такими "змеями", и мало-помалу стали понимать, как это
несправедливо. И, конечно, особенно остро ощущала это маленькая миссис
Гергарт, потому что удары были направлены не против нее, а против ее мужа.
Она очень хорошо знала своего мужа, знала, что он способен только тихо
работать, никому не причиняя вреда, и то, что теперь его хотят записать в
"гунны" и в "шпионы" и заклеймить всеобщей ненавистью, изумляло и возмущало
ее или, во всяком случае, должно было бы возмутить, но ее спокойный и
здравый характер не позволил ей принять все это всерьез. Что касается
Гергарта, то он стал таким молчаливым, что с каждым днем все труднее и
труднее было судить о его чувствах. Потребовалось немало времени, прежде чем
газетный патриотизм начал оказывать свое воздействие на доброжелательных
жителей Путни. Пока никто из соседей не показывал, что он считает маленького
Гергарта чудовищем и шпионом, миссис Гергарт могла спать спокойно, в полной
уверенности, что нападки газет не касаются ни Гергарта, ни ее самой. Однако
она заметила, что муж ее перестал читать газеты и отодвигал их подальше от
себя, если они попадались ему под руку в их малюсенькой гостиной с
разрисованными цветами стенами. Вероятно, он более чутко, чем она, слышал
угрожающую поступь Судьбы. Их сын Дэвид в тот год поступил на работу,
девочки учились в школе, и все шло, как обычно, в эту первую, такую длинную
военную зиму и весну. Миссис Гергарт, покончив с дневными хлопотами, вязала
носки для "наших бедных ребят, которые мерзнут в окопах", но Гергарт больше
не искал, чем бы ему помочь соседям. Миссис Гергарт решила, что он "вбил
себе в голову", будто им это неприятно.
И в самом начале весны она взяла к себе в дом глухую тетушку, жену
своего дяди с материнской стороны; тетушка эта не состояла с ней в кровном
родстве, но бедной женщине некуда было деваться; Дэвида теперь клали спать в
гостиной на жесткой кушетке, набитой конским волосом, потому что "не могла ж
она отказать бедняжке". И вот как-то в апреле под вечер, когда миссис
Гергарт была занята стиркой, к ней, запыхавшись, прибежала ее соседка миссис
Клайрхью, маленькая сухощавая женщина, на лице у которой, казалось, не было
ничего, кроме глаз, скул, волос и неукротимой решимости, и, едва войдя в
дом, выпалила:
- Ах, миссис Гергарт, вы слышали? Они потопили эту, как ее,
"Лузютанию"! А я Уилу свому говорю: "Ну что за ужас!"
И миссис Гергарт, с чьих округлых рук стекала мыльная пена, ответила:
- Конечно, ужас! Сколько их, бедных, там потонуло! Боже мой! Боже мой!
- Ах, эти гунны! Так бы и перестреляла их всех, право, перестреляла!
- Они действительно страшные люди, - подхватила миссис Гергарт. - Как
ужасно они поступили!
И только в пять часов, когда Гергарт вернулся с работы, бледный, как
полотно, она поняла, что эта катастрофа коснулась и их тоже.
- Они говорят, что я немец. - Это было первое, что он сказал, войдя в
дом. - Долли, они говорят, что я немец.
- Ну и что же, так оно и есть, милый, - сказала миссис Гергарт.
- Ты не понимаешь, - проговорил он так горячо и взволнованно, что она
удивилась. - Я тебе говорю, что теперь все пропало из-за этой "Лузитании".
Они арестуют меня. Заберут от всех вас. Смотри, уже сегодня в газетах
напечатано: "Интернировать всех гуннов".
Он сел за стол здесь же в кухне и закрыл лицо руками, еще грязными
после работы. Миссис Гергарт стояла рядом, широко раскрыв глаза.
- Но скажи, Макс, - спросила она, - какое это все имеет отношение к
тебе? Ты ведь тут ни при чем, правда, Макс?
Гергарт поднял голову; на бледном лице его с широким лбом и тонким
подбородком было написано полное отчаяние.
- А им-то какое дело? Меня ведь зовут Макс Гергарт, правильно? И какое
им дело до того, что я ненавижу войну? Я немец. Этого достаточно. Вот
увидишь.
- О нет, они не допустят такой несправедливости! - прошептала миссис
Гергарт.
Гергарт взял ее за подбородок, и мгновение они напряженно глядели друг
другу в глаза. Потом он сказал:
- Я не хочу, чтоб меня забрали, Долли. Что я буду делать без вас, без
тебя и детей? Я не хочу, чтоб меня забрали, Долли.
И миссис Гергарт, жизнерадостно улыбаясь, а в душе холодея от ужаса,
стала его успокаивать:
- Не нужно думать о таких глупостях, Макс. Вот я тебе сейчас приготовлю
чашечку хорошего чаю. Не унывай, милый! Будем надеяться на лучшее, ведь все
имеет свою хорошую сторону!
Но Гергарт снова погрузился в молчание, которого она в последнее время
стала побаиваться.
В эту ночь в нескольких магазинах были разбиты витрины, а немецкие
имена соскоблены с вывесок. У Гергартов не было своего магазина, имя их не
значилось нигде на вывеске, и потому их не тронули. Яростные нападки на
"гуннов, которые живут среди нас", возобновились в печати и парламенте с
новой силой; но Судьба еще не открыла Гергартам свой зловещий лик. Он
по-прежнему ходил на работу, и пока их тихую, трудную жизнь не нарушало
ничто; и миссис Гергарт не могла понять, чем объясняется упорное молчание ее
мужа: тем, что он "вбил себе в голову" что-то, или поведением соседей и
знакомых. Можно было подумать, что он, подобно их одинокой тетушке, был
глухим, так трудно с ним стало теперь разговаривать. Его выручало пока то,
что он долгие годы прожил в Англии, и то, что он был ценным работником,
потому что в своем деле он был настоящим мастером; но где-то там, за
занавесом, Судьба уже скалилась в зловещей усмешке.
И только после воздушных налетов в 1916 году, когда поднялся всеобщий
вой, Гергарта забрали вместе с множеством других уже немолодых людей, все
преступление которых заключалось в том, что они родились в Германии. Это
произошло неожиданно, но, вероятно, им теперь было почти все равно, потому
что, видя, столько времени его молчаливое горе, вся семья была так удручена,
что уже перестала видеть хорошую сторону, о которой так часто говорила
миссис Гергарт. Когда он ушел в сопровождении толстого, добродушного
констебля, захватив с собой все, что они успели наспех для него собрать, она
бросилась в полицию. Там к ней отнеслись вполне дружелюбно - не нужно
унывать, все будет в порядке, пусть она не беспокоится. О, конечно, пускай
попробует сходить в министерство внутренних дел, ежели хочет, может, там
чего и выйдет. А только они так думают, что ничего из этого не выйдет!
Миссис Гергарт еле дождалась утра, лежа в своей постели с маленькой
Виолеттой и тихо всхлипывая в подушку; потом, надев свое лучшее воскресное
платье, она отправилась в Уайтхолл, в самый большой дом, порог которого ей
доводилось когда-нибудь переступать. Она прождала там два часа, скромно сидя
в уголке и испуганно глядя прямо перед собой широко раскрытыми глазами и
нахмурив брови. Каждые полчаса она вставала и непринужденно спрашивала
курьера: "Небось, там про меня и забыли, сэр? Может, вы справитесь?" И так
как она спрашивала об этом весело и беззлобно, курьер относился к ней
покровительственно и говорил: "Все в порядке, мамаша. Они там сейчас очень
заняты, но уж я для вас как-нибудь повлияю".
Когда наконец он действительно "повлиял" и она очутилась в присутствии
сурового джентльмена в очках, она так остро почувствовала всю необычайную
важность этого момента, что лишилась дара речи. "О, боже, - думала она, и
сердце ее трепыхалось при этом, словно у пойманной птицы, - нет, он ни за
что не поймет этого: и я ни за что не смогу убедить его!" И ей ясно
представилось, как мертвое отчаяние, словно ворох мертвых, опавших листьев,
засыпает ее мужа, как недоедают ее дети, как глухая тетушка, которая теперь
совсем прикована к постели, лежит брошенная на произвол судьбы, потому что
сама она, единственная кормилица семьи, теперь завалена работой. И, с трудом
переводя дух, она сказала:
- Право же, мне очень жаль отнимать у вас время, сэр, но мужа моего
забрали и отвезли во "Дворец"; мы уже двадцать лет с ним женаты, а в Англии
он прожил двадцать пять лет; и он очень хороший человек и работник хороший;
я так думаю, они просто не знали этого; а у нас трое детей, да еще
родственница, которая не может встать с постели. Конечно же, мы понимаем,
что немцы поступают очень дурно; Гергарт и сам это всегда говорит. И он
совсем не какой-нибудь шпион; так что я думала, может, вы нам поможете, сэр,
ведь я-то сама англичанка.
Глядя куда-то поверх нее, он ответил устало:
- Гергарт... Ну ладно, я посмотрю. Нам приходится сейчас делать очень
неприятные вещи, миссис Гергарт.
И тут маленькая миссис Гергарт, у которой глаза были раскрыты теперь
так широко, что, казалось, вот-вот выскочат из орбит, потому что она ведь
была неглупа и понимала, что это конец, поспешно заговорила:
- Ну, конечно же, я понимаю, что страшный шум поднялся и газеты требуют
этого; а только у нас вот на улице против него никто ничего не скажет, сэр.
И он всегда всем помогал по хозяйству; так что я думала, для него можно бы
исключение сделать.
Она заметила, что при слове "шум" губы у джентльмена сжались плотнее и
что теперь он смотрел на нее в упор.
- Его дело, без сомнения, рассматривала комиссия; но я еще раз наведу
справки. До свидания.
Миссис Гергарт, которая не привыкла быть навязчивой, сразу встала;
слеза покатилась по ее щеке, но на смену ей тут же пришла улыбка.
- Спасибо вам, сэр; вот уж спасибо. До свидания, сэр.
И она вышла. В коридоре ей встретился курьер, и на его вопрос: "Ну как,
мамаша?" - она ответила:
- Не знаю. Осталось надеяться на лучшее, во всем нужно видеть хорошую
сторону. До свидания и простите за беспокойство. - И она пошла прочь с таким
чувством, будто ее избили.
И "хорошая сторона", которую нужно было сейчас видеть, как оказалось,
вовсе не означала возвращение домой бедного Гергарта, арестованного вовсе не
случайно, а во имя безопасности страны. Из соображений экономии, а также
смутно чувствуя, что ее любимые газеты каким-то образом повинны в том, что
произошло, она перестала их выписывать, и вместо чтения занялась шитьем. Это
было необходимо еще и потому, что пособие, которое она получала от
правительства, составляло лишь около четверти жалованья Гергарта. Конечно,
несмотря на такую разницу, это было лучше, чем ничего, и она понимала, что
должна быть благодарна. Но как ни удивительно, она не могла при этом забыть,
что сама-то она англичанка, и ей казалось странным, что вдобавок к тому
горю, что ей пришлось пережить, расставшись с мужем, с которым она никогда
не разлучалась даже на одну ночь, ей еще приходилось теперь работать вдвое
больше, а есть вдвое меньше только из-за того, что муж оказал честь ее
стране, предпочтя ее своей собственной. Но в конце концов у многих сейчас
было еще больше всяких несчастий, так что она старалась видеть во всем
хорошую сторону и надеяться на лучшее, особенно в те дни, когда она одна или
вместе с маленькой Виолеттой раз в неделю отправлялась в тот "Дворец", где,
как она, к великому своему утешению, прочла в своих любимых газетах, мужа ее
содержали, как принца. Поскольку денег у него не было, его включили в так
называемую "команду", и встречи их происходили на рынке, где были выставлены
на продажу всякие вещи, изготовленные "принцами". Здесь мистер и миссис
Гергарт могли постоять перед какой-нибудь куклой, бюваром, календарем или
тросточкой, сделанной одним из "принцев". Так они и стояли, взявшись за руки
и стараясь забыть, что их окружают другие мужья и жены, а маленькая Виолетта
то отходила, то вдруг возвращалась и судорожно обхватывала отцовскую ногу.
И, стоя тут, миссис Гергарт старалась видеть хорошую сторону жизни и
говорила мужу, что все очень хорошо и он не должен ни о чем беспокоиться, а
в полиции к ней очень добры и тетушка спрашивает о нем, а Минни получит
награду в школе; так что пускай он не унывает и ест как следует и надеется
на лучшее. А Гергарт улыбался так, что эта улыбка была ей словно ножом по
сердцу, и говорил:
- Ну и отлично, Долли. У меня все в порядке.
А когда раздавался свисток, он целовал маленькую Виолетту, и оба они
умолкали, глядя друг на друга. Потом она говорила обычным, будничным тоном,
который, однако, никого не мог обмануть:
- Ну, мне пора. До свидания, милый!
А он говорил:
- До свидания, Долли! Поцелуй меня.
После этого они целовались, а потом, крепко сжав ручку маленькой
Виолетты, она спешила прочь через толпу, стараясь не оборачиваться, словно
боялась, что при этом вдруг потеряет из виду хорошую сторону происходящего.
Но месяцы шли за месяцами, прошел год, полтора, потом и два года, а она все
ходила раз в неделю навещать своего "принца" в его "Дворце", и посещения эти
стали для нее самым тяжким из того, что сулила ей каждая тяжкая неделя,
потому что она была не только героическая женщина, но и женщина вполне
разумная, и видела, что морщины избороздили не только сердце ее мужа, но и
его лицо. Он уже давно не говорил ей: "У меня все в порядке, Долли". Лицо у
него теперь было измученное, он исхудал и жаловался на головные боли.
- Здесь так шумно, - повторял он все время. - Ох, как здесь шумно, ну,
просто нет ни минуты покоя - ни на минуту один не останешься... ни на
минуту... ни на минуту... И кормят плохо; нам теперь сократили паек, Долли.
Она научилась незаметно передавать ему еду, но только еды этой было
совсем немного, потому что им и самим не хватало: ведь цены росли, а ее
жалкие доходы не увеличивались. Муж рассказал ей, что газеты подняли шумиху,
уверяя, будто их тут откармливают, как индюков, в то время как "гунны" топят
корабли. И вот теперь Гергарт, который и раньше-то был сухощавым, потерял
восемнадцать фунтов весу. Да и сама она, от природы довольно плотная, тоже
худела, но даже не замечала этого, потому что была слишком занята своими
делами и мыслями о муже. Для нее мучительной пыткой было видеть все эти
месяцы, как с каждой неделей он теряет надежду, и еще мучительнее было
скрывать свои чувства. Она давно уже видела, что у всего этого нет никакой
хорошей стороны, но понимала, что если она признает это, у нее совсем
опустятся руки. Она тщательно скрывала от него и то, что Дэвид растет
быстро, но не успевает набрать силу, потому что она не может кормить его как
следует; и то, что тетушка теперь уж и шевельнуться не может; и что соседи
относятся к ней все враждебнее. Вероятно, они не хотели быть к ней
несправедливыми; просто и они тоже подпали под влияние общественного мнения,
измученные постоянными тревогами, необходимостью стоять в очередях, страхом
перед воздушными налетами, возмущенные рассказами о немецких зверствах, как
правдивыми, так и лживыми. И, несмотря на то, что она сделала им много
добра, ее в конце концов тоже стали мазать одним миром с другими, потому что
нервы у нее сдали раз или два и она сказала, что это позор - держать под
стражей ее мужа, который чувствует себя все хуже и хуже и который никогда
ничего дурного не сделал. И, несмотря на свою разумность - а она была очень
разумна, - она, не выдержав этой еженедельной пытки, когда видела его в
таком состоянии, в конце концов утратила снисходительность, с которой, как
уверяла ее миссис Клайрхью, она должна была относиться к правительству. И
вот однажды она упомянула о "честной политике", и тогда сразу стали
говорить, что у нее "немецкие симпатии". С этой минуты она была обречена.
Те, кто раньше пользовался ее услугами, первыми поспешили выказать ей свою
неприязнь, ибо самолюбие их было уязвлено. Как бы ни были непритязательны
обитатели Путни, гордость, которая есть у каждого, не могла допустить, чтобы
человек, известный своими "немецкими симпатиями", оказывал им благодеяния,
например, ухаживал за ними во время болезни. Миссис Гергарт, наделенная
твердостью истинной дочери лондонских предместий, сама могла бы стерпеть
все, пока это касалось ее одной, но вскоре это коснулось и ее детей. Дэвид
пришел как-то домой с синяком под глазом и ни за что не хотел сказать, что
случилось. Минни не дали награды в школе, хотя она явно заслужила ее. Это
произошло как раз после того, как началось последнее немецкое наступление,
но миссис Гергарт не признавала никаких причин. Маленькая Виолетта уже два
раза с горечью задавала ей вопрос, от которого у нее разрывалось сердце:
- А я англичанка, мам?
- Ну, конечно, моя дорогая, - отвечала она ей.
Но было ясно, что ответ этот не рассеивал сомнений девочки.
Потом Дэвида забрали в английскую армию. Это настолько выбило из колеи
миссис Гергарт, что она не удержалась и выпалила в присутствии миссис
Клайрхью, единственной, которая не отвернулась от нее:
- И все-таки, по-моему, это жестоко, Элиза. Они схватили отца и держат
его в заключении уже который год, считая его опасным гунном, а теперь они
забирают в армию сына, чтобы он воевал против этих же гуннов. Как я без них
обоих управлюсь, просто не знаю.
И маленькая миссис Клайрхью, которая сама была шотландка и говорила с
глостеширским акцентом, сказала ей:
- Да, но ведь мы должны разбить их. Это такие ужасные люди. Я понимаю,
тебе это нелегко, но мы должны их разбить.
- Но ведь мы-то, мы ведь никому плохого не делали! - крикнула миссис
Гергарт. - Ведь не мы же эти ужасные люди! И мы никогда не хотели войны; а
для него это настоящая гибель. И они должны отдать мне мужа или сына, того
или другого.
- Но ведь и ты должна посочувствовать правительству, Долли, ему
приходится быть жестоким.
И тогда миссис Гергарт повернула к подруге дрожащее лицо.
- Постараюсь, - сказала она тоном, который заронил в сердце миссис
Клайрхью подозрение, что Дора "озлобилась".
И она не могла забыть этого; теперь при упоминании об ее прежней
подруге она только сердито вскидывала голову. И это было ударом для миссис
Гергарт, потому что у нее не осталось теперь друзей, - разве только глухая,
прикованная к постели тетушка, которой было уже все равно, идет война или
нет, немцы они или нет, лишь бы ее кормили.
К этому времени произошел перелом в войне, и немцы потерпели поражение.
И даже миссис Гергарт, которая теперь не читала газет, узнала об этом и
почувствовала облегчение; хорошая сторона снова появилась где-то на
горизонте. У нее создалось впечатление, что теперь, избавившись от прежнего
страха, они не будут больше так жестоки к ее мужу и, может, война кончится
раньше, чем с ее сыном случится что-нибудь недоброе. Но Гергарт удивил ее.
Он совсем не обрадовался новостям. Жало обиды, казалось, слишком глубоко
проникло к нему в душу. И однажды, проходя через рынок, мимо открытой двери
их казармы, миссис Гергарт поняла, отчего это было так. Ее удивленному
взгляду открылись длинные ряды подвешенных кое-как на веревках коричневых
одеял, отгораживавших друг от друга бесчисленное множество убогих коек,
стоявших почти впритык; и она почувствовала тяжелый запах согнанного в кучу
людского стада и услышала немолчный гул. Так вот где провел ее муж эти
тридцать месяцев - в грязной, многолюдной и шумной казарме, среди неприятных
людей, вроде тех, что лежат вон там на койках или сидят, склонившись над
работой. Он еще как-то ухитрялся быть опрятным, во всяком случае, в те дни,
когда она навещала его; но жить-то ему приходилось здесь! Возвращаясь одна
(потому что она больше не брала Виолетту навещать ее немца-папу), она до
самого дома не могла успокоиться. Что бы ни случилось с ним теперь, даже
если ей вернут его, он уже никогда не будет прежним - она знала это.
И вот наступило утро, когда она вместе с другими жителями Путни
выбежала из дому, услышав, как с треском взлетают ракеты, и решив, что это
воздушный налет; но ее старый сосед улыбался во весь беззубый рот, а в школе
за углом кричали мальчишки, и она поняла, что это Мир. Волнение переполнило
ее сердце, и, бегом вернувшись домой, она села в кресло - одна в своей
пустой гостиной. Лицо ее вдруг сморщилось, и слезы полились из глаз, и она
долго плакала в одиночестве в маленькой холодной комнате. Это были слезы
облегчения и глубокой благодарности. Все кончилось. Наконец-то все
кончилось! Бесконечное ожидание... бесконечное горе... тоска по мужу... и
горькая жалость ко всем бедным мальчикам, там, где шли бои, в грязи, в этих
ужасных окопах, и смертельный страх за ее собственного мальчика - все
кончилось, все! Теперь они выпустят Макса, теперь Дэвид вернется из армии; и
люди больше не будут относиться к ней и ее детям так зло и
недоброжелательно.
Ведь она была из лондонского предместья, и в простой душе ее понятие
мира было связано с доброй волей. Утерев слезы, она встала и погляделась в
маленькое дешевое зеркальце над пустым камином. Лицо было все в морщинах, и
она сильно поседела, муж вот уже два года не видел ее без шляпки. Что-то он
скажет? Она долго терла щеки, пытаясь разгладить морщины. Потом вдруг,
охваченная угрызениями совести, она бросилась наверх, в спаленку в задней
части дома, где лежала глухая тетушка. Схватив самодельную слуховую трубку,
которую сделал Гергарт еще перед арестом, она закричала:
- Мир, тетушка! Мир! Только подумать - мир!
- Что такое? - спросила глухая.
- Мир, тетушка, мир наступил!
Глухая приподнялась на постели, и тусклые глаза ее на иссохшем длинном
лице, казалось, осветились какой-то мыслью.
- Да неужто? - сказала она равнодушно. - А я так есть хочу, Долли; не
пора ли мне обедать?
- Я как раз собиралась нести вам обед, тетушка, - ответила миссис
Гергарт и, взволнованная, бросилась вниз, чтобы принести старушке тарелку с
хлебом, перцем, солью и луком.
И в тот день и еще целых два дня она с поразительной отчетливостью
видела хорошую сторону всего происходящего и с нетерпением ждала свидания со
своим "принцем" в его "Дворце". Встретившись с ним, она увидела, что он
находится в каком-то странном и весьма плачевном состоянии. Весть об
окончании войны произвела очень сильное впечатление на эти тысячи людей,
согнанных сюда и так надолго оторванных от нормальной жизни, вызвав у них
самые противоречивые чувства. И все полтора часа свидания она отчаянно
пыталась заставить его увидеть хорошую сторону происшедшего и поверить в
будущее, но его терзало множество сомнений и страхов, и в конце концов она
простилась с ним, как всегда, улыбающаяся, но совершенно обессиленная.
Недели шли за неделями, и мало-помалу она убедилась, что все осталось
по-прежнему. Теша себя надеждой, что Гергарт может вернуться со дня на день,
она починила его домашние туфли, приготовила ему кое-что из одежды Дэвида и
даже держала наготове большой таз, чтобы он мог помыться как следует горячей
водой, когда придет. Отказывая себе во всем, она купила для него бутылку
пива и его любимые маринованные огурчики и начала снова читать свою газету,
простив ей прошлое. Но он все не возвращался. А вскоре газета известила ее,
что начали возвращаться английские военнопленные - многие из них, бедняги,
были в ужасном состоянии, - и сердце у нее обливалось кровью, когда она
читала о них; и она проникалась негодованием против тех жестоких людей,
которые обращались с ними дурно; но еще в газете говорилось, что, по мнению
редакции, проклятых "гуннов" нельзя больше терпеть в этой стране. "Выслать
их всех!" - писала газета. Сначала она даже не поняла, что это относится к
Гергарту, но когда поняла наконец, выронила из рук газету, словно это был
раскаленный уголь. Не позволить ему вернуться домой, к семье, не позволить
ему остаться здесь после всего, что они сделали с ним, в то время как он-то
им ничего плохого не сделал! Не позволить ему остаться, а выслать в ужасную
страну, которую он почти позабыл за эти тридцать лет; и это в то время, как
у него жена-англичанка и дети! Эта дикая нелепость и несправедливость
настолько заслонила собой хорошую сторону, что ей пришлось выйти из комнаты
в темный садик за домом, где дул юго-западный ветер и лил дождь. И там,
подняв взгляд к вечернему небу, она издала тихий стон. Нет, этого не может
быть; и все-таки то, что писали в газете, всегда оказывалось правдой - и
Гергарта забрали и потом сократили ему паек. И тогда из тумана прошлого
перед ее взглядом возникло лицо того джентльмена из Уайтхолла, его плотно
сжатые губы и его слова: "Нам приходится делать очень неприятные вещи,
миссис Гергарт". Почему же им приходится делать это? Ее муж никогда и никому
не причинял зла! Волна горечи захлестнула ее, и она едва не задохнулась.
Отчего они делают так - эти джентльмены из газет! Разве у них нет сердца,
нет глаз и они не видят, сколько горя приносят они простым людям? "Нет, я не
желаю им большего горя, чем они принесли мне и мужу", - подумала она с
озлоблением.
Дождь хлестал ей в лицо, намочил ее седые волосы, охладил воспаленные
глаза. "Я не должна быть такой злой", - подумала она и, нагнувшись в
темноте, притронулась к стеклу маленького парника, устроенного около кухни и
обогревавшегося горячей водой посредством хитроумной системы труб, которую
смастерил ее муж еще в былые дни. Под стеклом была всего одна роза, которая
еще цвела, и несколько маленьких лохматых хризантем. Она берегла их для
семейного торжества в честь его возвращения. А если он не вернется, что
делать тогда? Она выпрямилась. Над крышей неслись черные, грозовые облака;
но в просветах между ними виднелись одна или две звездочки, казавшиеся еще
более светлыми в непроглядной тьме ночи. "Нужно видеть во всем хорошую
сторону, - подумала она. - Иначе я не вынесу этого". И она пошла в дом
варить кашу к ужину.
Зиму она провела в страшном беспокойстве. "Репатриировать гуннов!" Этот
призыв то и дело появлялся на страницах ее газеты, словно чей-то страшный
лик в неотвязном ночном кошмаре; и всякий раз, как она шла навестить
Гергарта, страхи ее получали реальное подтверждение. Он так тяжело
воспринимал все это, что временами она начинала бояться - а вдруг с ним
"что-то неладное". Иначе она не решилась назвать его заболевание, которое
доктора определили как начинающееся размягчение мозга. Видимо, перспектива
быть высланным на родину держала его в постоянном страхе.
- Я этого не вынесу, Долли, - говорил он. - Что я буду там делать?.. Да
и что я могу сделать? У меня там нет ни одного друга. Мне некуда деться. Я
пропаду. Я боюсь, Долли. И как ты сможешь поехать туда, ты и дети? Я не
смогу заработать вам на жизнь. Я теперь и на себя не смогу заработать.
А она говорила ему:
- Не унывай, мой милый, будем надеяться на лучшее! Подумай, а как же
другие?
Потому что, хотя судьба этих других совсем не представлялась хорошей
стороной в создавшемся положении, ей как-то легче было справляться с
собственным горем, когда она представляла себе страдания всех этих бедных
"принцев" и их семейств. Но он только головой качал.
- Нет, уж нам больше не быть вместе.
- Я поеду следом за тобой, - говорила она. - Ты не бойся, Макс, мы
сможем работать в поле - и я и дети. Как-нибудь перебьемся. Держись, милый.
Скоро все это кончится. И я буду с тобой. Макс, не бойся. Да они и не вышлют
тебя никуда, вот увидишь, Макс.
А потом словно вдруг кто-то клал ледышку ей на грудь, у нее мелькала
мысль: "А если пошлют? А тетушка? А сын? А дочери? Что мне тогда делать?"
Потом стали появляться длинные списки, и людей сгоняли в огромные
партии и высылали в страну, язык которой многие из них уже почти забыли. Имя
Гергарта пока еще не попало в списки. Списки эти вывешивали обычно на
следующий день после еженедельных свиданий миссис Гергарт с мужем, и она
уговаривала его заявить протест, если его имя появится в списке. С большим
трудом ей удалось убедить его, и он пообещал сделать это.
- Нужно надеяться на лучшее, Макс, и видеть во всем хорошую сторону, -
умоляла она его. - У тебя сын в английской армии; они не посмеют тебя
выслать. Они не смогут быть такими жестокими. Никогда не нужно отчаиваться.
Имя его появилось в списках, но потом его вычеркнули, и теперь время
тянулось в тягостном ожидании, в ужасной неизвестности, и злобное лицо,
словно из ночного кошмара, глядело на миссис Гергарт со страниц ее любимой
газеты. Она снова читала эту газету и ненавидела ее, насколько ей позволяло
ее добросердечие. Ведь это она медленно и верно убивала ее мужа, убивала
всякую надежду на счастье; она ненавидела эту газету и читала ее каждое
утро. Вслед за розой и красновато-коричневыми хризантемами в ее маленьком
садике появились новые цветы - сначала несколько январских подснежников,
потом одна за другой несколько голубых сцилий и наконец бледные нарциссы,
которые называют "ангельскими слезками".
Мир запоздал, но цветы по-прежнему распускались до срока в их маленьком
парнике, около кухонной трубы. И вот наконец наступил чудесный день, когда
миссис Гергарт получила удивительное письмо, извещавшее ее, что Гергарт
возвращается домой. Его не вышлют в Германию - он возвращается домой!
Сегодня, сегодня же, в любую минуту он может оказаться здесь. Когда она
получила это письмо - она так давно не получала ничего, кроме еженедельных
писем от сына, который еще служил в армии, - когда его принесли, она
намазывала маргарином хлеб для тетушки, и, разволновавшись сверх всякой
меры, намазала маргарин слишком толсто, непростительно и расточительно
толсто, уронила нож и стала всхлипывать и смеяться, прижав руки к груди, а
потом вдруг запела: "Чу! Вот ангелы поют!" - и не было в ее пении ни складу,
ни ладу. Девочки уже ушли в школу, тетушка наверху не могла ее услышать,
никто не слышал ее и никто не видел, как она вдруг упала в деревянное кресло
и, все еще держа в вытянутых руках тарелку с хлебом, дала волю слезам и
поплакала от души, сидя одна за безупречно чистым белым столом. Он
возвращается домой, домой, домой! Вот она, хорошая сторона! Светлые звезды!
Прошло почти четверть часа, прежде чем она овладела собой и
откликнулась на стук - это тетушка наверху стучала в пол, напоминая, что ей
давно уже пора завтракать. Она второпях вскипятила чай и пошла наверх.
Длинное невыразительное лицо старушки загорелось жадностью, когда она
увидела, как толсто намазан маргарином хлеб; но маленькая миссис Гергарт ни
слова не сказала ей, что означает это пиршество. Она только смотрела, как
ест ее единственная подруга, и слезы все еще стекали по ее покрасневшим
щекам, и слова песни все еще звучали у нее в голове:

Всюду мир и доброта,
Скоро рождество Христа.

Потом, так и не сказав ни слова, она побежала постелить свежие простыни
на их кровать. Она не находила себе места, никак не могла успокоиться и
целое утро все чистила и мыла. В полдень она вышла в сад и сорвала все
цветы, какие были в их парнике, - и подснежники, и обилии, и "ангельские
слезки" - целую охапку цветов. Она принесла их в гостиную и широко
распахнула окно. И солнце осветило цветы, которые она разложила на скатерти,
чтобы сложить из них букет счастья. Так она стояла у стола, перебирая цветы
и осторожно обламывая кончики их стебельков, чтобы они дольше простояли в
воде, и вдруг почувствовала, что кто-то стоит на улице, за окном. Подняв
голову, она увидела миссис Клайрхью. Она забыла, как эта женщина отвернулась
от нее в трудную минуту, и приветливо крикнула:
- Заходи, Элиза; взгляни, какие у меня цветы!
Миссис Клайрхью вошла; она была одета в черное, скулы у нее выступали
сильнее обычного, волосы, казалось, поредели, а глаза стали еще больше.
Увидев, что слезы катятся по щекам соседки и что ее резко выступающие скулы
совсем мокры от слез, миссис Гергарт вскрикнула:
- Что случилось, милочка?
И та ответила с трудом:
- Мой сыночек!..
Миссис Гергарт бросила "ангельские слезки" и подошла к ней.
- Что с ним? - спросила она.
- Он умер! - сказала миссис Клайрхью. - Умер от гриппа. Нынче его
хоронят. А я не могу... не могу...
Слезы душили ее, и она не в силах была больше ничего сказать. Миссис
Гергарт обняла соседку и положила ее голову к себе на плечо.
- Я не могу, - всхлипывала миссис Клайрхью. - Не могу найти цветов. И
вот, когда я увидела твои, то расплакалась.
- Так вот они, бери! - воскликнула миссис Гергарт. - Возьми их. Ну,
пожалуйста, милочка. Возьми - мне так жаль тебя!
- Но как же так, - задыхаясь, проговорила сквозь слезы миссис Клайрхью,
- ведь я не заслужила этого.
А миссис Гергарт уже собирала цветы со стола.
- Вот возьми, - сказала она. - Я ведь ничего не знала. Бедное дитя.
Бери же! Бедняжка. Но зато он избавился от стольких страданий! Не падай
духом, нужно во всем видеть хорошую сторону.
Миссис Клайрхью покачала головой.
- Ты ангел, вот кто ты!
И, схватив цветы, она выбежала из комнаты, а через секунду ее фигура в
черной одежде уже мелькнула за окном на залитом солнцем тротуаре.
Миссис Гергарт стояла над опустевшим столом и думала: "Вот бедняжка - я
рада, что она взяла цветы. Слава богу, я не сказала, что Макс возвращается!"
Она подняла с полу оброненный нарцисс и поставила его в стакан с водой, на
солнце. Она все еще стояла, глядя на бледный, тонкий и нежный цветок в
грубом стакане, как вдруг раздался стук, и она пошла открыть дверь. На
пороге стоял ее муж с большим коричневым бумажным пакетом в руке. Он стоял
неподвижно, понурив голову, и лицо у него было совсем серое. "Макс!" -
вскрикнула она, а в голове у нее шевельнулась мысль: "Он постучал прежде,
чем войти! Ведь это его дом, а он постучал!"
- Долли? - сказал он как-то неуверенно, словно спрашивая.
Она, всхлипывая, привлекла его к себе, затащила в комнату и, закрыв
дверь, пристально поглядела ему в лицо. Да, это было его лицо, только в
глазах у него что-то блуждало, то исчезало, то появлялось, то снова
исчезало.
- Долли, - повторил он и сжал ее руку.
Она, всхлипнув, прижала его к себе.
- Я нездоров, Долли, - пробормотал он.
- Ну, конечно, мой милый, но скоро ты поправишься... ведь ты теперь
дома, снова со мной. Не нужно грустить, милый, не нужно!
- Я нездоров, - снова сказал он.
Она отняла у него пакет и, вынув из стакана нарцисс, прикрепила к его
пиджаку.
- А вот и весенний цветок для тебя, Макс, из твоего собственного
маленького парника. Ты снова дома, мой милый. Тетушка наверху, а девочки
скоро придут. И мы будем обедать.
- Я нездоров, Долли, - сказал он.
Напуганная этим навязчивым повторением одного и того же, она усадила
его на кушетку и села к нему на колени.
- Ты дома, Макс, ну, поцелуй же меня. Муженек мой, наконец-то!
И она стала раскачивать его из стороны в сторону, прижимая к себе,
боясь заглянуть ему в глаза и увидеть, как блуждает в них "что-то", - то
появляется, то исчезает, то появляется снова.
- Взгляни-ка, милый, - сказала она. - У меня для тебя пиво есть. Хочешь
стаканчик пива?
Он пошевелил губами, будто причмокнув, но это был даже не звук, а лишь
безжизненный призрак звука. И она испугалась еще больше, - так мало было
жизни в этом движении и в этом звуке.
Он прижал ее к себе и вяло пробормотал:
- Да, все будет в порядке через день-два. Они отпустили меня... Я
нездоров, Долли.
Он потрогал голову.
И прижимая его к себе, покачивая его из стороны в сторону, она
настойчиво и нежно повторяла снова и снова, словно кошка, которая мурлычет
над своим котенком:
- Все хорошо, мой милый... Все будет в порядке... будет в порядке! Во
всем нужно видеть хорошую сторону... Муж мой!

@темы: книги